Зона солидарности — горизонтальная правозащитная организация, оказывающая поддержку людям, преследуемым за антивоенные действия. Сейчас организация освещает дела, связанные с антивоенными поджогами, классифицируемые российским государством как терроризм, а также помогает ряду заключенных.
Корреспондент AliQ Media поговорил с участницей «Зоны солидарности» об анонимности, распределении ресурсов, акциях милитантного сопротивления и концепции снижения вреда.
Что происходит с институтом правозащиты в контексте войны?
Мне кажется, с правозащитной стороны точно не было готовности к тому, что будет происходить. Случилась кризисная ситуация, внутри нее люди действуют совсем по-разному, и не всегда в рамках тех тактик, с которыми умеют работать большие правозащитные организации, им довольно сложно перестроиться.
С другой стороны, когда коллеги по Зоне солидарности разговаривали с Сергеем Давидисом из Мемориала, они сходились на том, что люди, которые оказывают милитантное сопротивление власти («милитантное сопротивление» — акции прямого действия, зачастую с применением насильственных действий, использованием оружия и т.д. — прим. ред.), тоже являются политическими заключенными. Возможно, это было частное мнение Сергея, но тем не менее они готовы вносить тех, кого мы защищаем, в списки. То есть с формальной стороны часть правозащитной сферы понимает, что время изменилось, поэтому изменились и возможные тактики, которые применяют люди.
А как вы начали работать с людьми, арестованными после милитантных акций?
В первые месяцы после того, как начали появляться дела, связанные с порчей имущества, мы с группой товарищей и товарок стали пробовать просто выходить на связь с людьми, которых арестовали, потому что понимали, что существующие организации не предложат им помощи. В какой-то момент выяснилось, что это своего рода слепая зона, потому что арестованные обычно никакие не активисты, у них нет статуса в сообществе. Часто они не из крупных городов. И само сопротивление такого рода максимально децентрализованное, оно ни чем не объединено, кроме неприятия войны.
Получается, что те, кого мы беремся защищать, оказываются не особо подготовленными персонами. Это своего рода милитантные неудачники, которые пошли на достаточно экспрессивный жест. У них нет никакого сообщества, никаких групп поддержки.
Организации отпугивает сама милитантность акций?
Отчасти да. Но еще, наверное, довольно сильно распространена идея о том, что это не очень эффективно как прямое действие. И, на мой взгляд, отчасти так и есть. Возможно, единственный поджог военкомата, который как-либо повлиял на реальное положение дел — это кейс Кирилла Бутылина, который в самом начале полномасштабной войны поджег военкомат в подмосковных Луховицах. Он целенаправленно поджигал ту часть здания, где хранятся личные дела призывников. Кирилл, очевидно, был подготовлен к этой акции, но, к сожалению, за акцией последовал арест. Недавно был приговор, 13 лет.
В общем, таких атак, которые имеют под собой практическую, а не только символическую цель —меньшинство. Из других случаев — Руслан Зинин, который выстрелил в военкома, тоже некоторым образом замедлив процесс мобилизации в Усть-Илимске. И в широком публичном пространстве я не вижу различия между символическими акциями и акциями прямого действия, как будто бы всё это немного собирается в кучу. Допустим, в Европе, даже в русскоязычной среде, я вижу гипертрофированную картину того, что происходит.
Как будто есть один большой активоенный активист, который одновременно и выходит на протесты, и поджигает военкоматы, и делает еще много всего.
Отсюда растут не очень приятные вещи — героизация, преувеличения масштабов и осознанности этих действий. Это не ведет ни к чему хорошему, потому что часто люди оказываются замотивированными, но неподготовленными. И это приводит, скорее, к аресту, чем к полезному результату. Не хватает заботы — инструкций по безопасности, сетей взаимопомощи, которые могут помочь человеку скрываться.
Как может работать циркуляция подобных инструкций и создание таких сетей в современной России?
Мне нравится идея маленьких групп. С другой стороны, я не верю, что эту идею можно реализовать в короткие сроки, избежав ошибок, в том числе и фатальных.
То, что в силах сообщества — публиковать информацию об этих людях. Кажется, те, кто уехали, и те, кто остались, могут действовать только совместно. Потому что когда ты уезжаешь, ты теряешь среду, размываются риски. Спустя несколько месяцев, например, можешь писать в открытый чат в телеграме человеку, который находится в России.
Кажется, если говорить о медиапространстве, существует своя проблема. Например, я как человек со стороны часто узнаю о политзаключенных, о которых ранее совсем ничего не слышал. Дела постоянно множатся, сложно держать в уме всех арестованных. Но даже вокруг этих людей есть та или иная кампания в медиа, и страшно предположить, сколько тех, о ком мы вообще не знаем.
Мне кажется, сейчас силовики приобрели навык «правильно» арестовывать людей на различных акциях. Если в рамках московского дела еще фигурировали персоны, которые были узнаваемыми, то уже через год люди арестовывались в разных регионах, и со стороны силовиков это была совсем случайная выборка.
Персональные истории политзаключенных сейчас становятся массовыми или не становятся по каким-то совершенно неведомым причинам. Допустим, разошлась история Игоря Паскаря, и это очень круто, потому что он как раз из тех, кого не поддерживают с воли совсем. Удалось найти хорошего адвоката. Мы стараемся рассказывать обо всех в равной мере, но одни истории расходятся, другие нет.
В одном из твоих постов меня заинтересовала фраза «продажа донорам идеи протеста хороших русских». Она примерно об этом контексте?
Да, это близко стремлением собрать всех людей в одну группу. Например, когда делаются проекты вроде социальных сетей специально для антивоенных активист_ок и вообще любые зонтичные инициативы, призванные собрать всех воедино и предъявить: смотрите, протест правда существует, честное слово, мы не врем. Эта мифология нужна, чтобы распиливать бюджеты, но в итоге получается медиапродукт, который никаким образом не поддерживает ни внутреннее сопротивление, ни какие-либо смешенные структуры взаимопомощи.
Некоторые вещи не очень хорошо монитизируются, потому что они невидимы, но если они станут видимыми, они перестанут быть эффективными. Например, вывоз людей из России — активистов или не по своей воле оказавшихся в стране украинцев и украинок. Об этом каждый день не будешь делать пост в инстаграме.
В этом ключе ты, кажется, писала о перераспределении анонимности?
Мы внутри организации в какой-то момент, например, договорились, что интервью лучше давать письменно и анонимно. Потому что так есть возможность учесть голоса всех, говорить коллективно. У меня есть привилегия называться, но я выбираю не делать этого, чтобы мы не оказались в ситуации дисбаланса видимости.
Важно отметить, что люди, у которых есть деньги, в целом не против распределять их в разные руки. Не всегда хватает ресурсов другого характера — например, готовности более глубоко исследовать проблему и само поле. Есть организации «а», «б» и «в», они постоянно кочуют с одного форума на другой, а у маленьких групп нет человеческого ресурса, чтобы постоянно поддерживать видимость такого рода. Но в принципе диалог возможен.
Ты много говоришь о заботе, противопоставляешь ее некоторой героизации. Можешь расширить это понятие в контексте правозащиты?
В первую очередь, это про сохранение субъектности. Я стараюсь держать в голове, что люди, которых мы защищаем, мне ничего не должны. Они не должны мне нравиться, быть моими единомышленниками и единомышленницами.
Мне просто не нравится сама идея тюрьмы, и я хочу, чтобы люди, которые оказались внутри этой структуры, не оставались одинокими. И чтобы формировались структуры противостояния самому институту тюрьмы.
Есть хороший пример, правда, он совсем не про нашу деятельность. Мне ужасно понравилась акция, которую сделала знакомая из Харькова. Организация, в которой она работает, ввозит необходимые вещи людям из деоккупированных населенных пунктов. Мне близка идея о том, что нужно разговаривать с людьми и делать что-то, согласованное с ними. И ее акция заключается в том, что собирают семена для жителей поселков. Потому что люди, находясь рядом с линией фронта, хотят продолжать свою нормальную жизнь, и для них провал предыдущего посевного года — это серьезнейшая проблема.
Мне интересно, что вообще в 2023 году представляет собой правозащита? Иногда есть ощущение, что право в принципе перестало работать.
Мне кажется, мы сейчас находимся в плохом сценарии и продолжаем работать, используя тот инструмент, который у нас есть. Наверное, правильный термин — «снижение вреда», в данном случае снижение вреда от государства. Мы не можем сделать так, чтобы человека вообще не посадили, но мы можем помочь ему в этом противостоянии с государством. Помочь сохранить связи с волей. Я имею в виду, например, переписку. Потому что часто люди находятся в условиях, где нет возможности вести коммуникацию с внешним миром и нет никакого отклика в общении с сокамерниками. Порой эти условия специально создаются сотрудниками администрации учреждения: в камере оказываются люди, которые если не прессуют, то, как минимум, представляются не очень комфортными собеседниками.
С другой стороны, контакт с адвокатом — это не только юридическая поддержка. Адвокат может выносить на волю какие-то сигналы от заключенного, передавать обнаруженные угрозы и освещать. Понятно, что администрация учреждения не заинтересована ни в каких проверках. Но если десять СМИ напишут, то проверки будут. И как бы они все там ни были повязаны друг с другом, всё равно проверка — это существенное неудобство, которое приводит к необходимости большой бюрократической работы, может привести к смене начальства и другим нежелательным последствиям.
Очень многое зависит от региона, да и вообще от множества других факторов. Я сейчас вспомнила Виктора Филинкова и его, совместно с защитниками, довольно успешное противостояние тюремной системе. Там получалось отстаивать свою правоту во многих случаях нарушения прав. Сейчас нет задачи сделать так, чтобы сидеть стало прекрасно. Задача — стать достаточно неудобными, чтобы структура перестала тебе вредить.
Иллюстрация Насти Борисенко.
The content is sole responsibility of Aliq media and does not necessarily reflect the views of the European Union
The ESU project is run by Human Rights House Foundation as part of a consortium led by ERIM and partnering with East Europe Foundation, Human Rights House Tbilisi, Barys Zvoszkau Belarusian Human Rights House and the Black Sea Trust, and funded by the European Union